Парадоксы рефлексии и проблема исследовательской позиции
Перейдём теперь к главному вопросу: как нам изучать такие системы, которые сами себя описывают? А нужно ли их вообще изучать, если они изучают себя сами? Может быть наша задача в том, чтобы просто систематизировать данные рефлексии? Все эти вопросы можно суммировать в форме одной принципиальной проблемы: какую позицию должен занимать исследователь по отношению к рефлектирующей системе? Две возможные позиции мы уже выделили: первая из них связана с описанием традиций, с описанием эстафет, вторая – с описанием содержания образцов. Вторая – это позиция рефлексии. Попробуем оценить возможности каждой из них.
Допустим для простоты, что речь идёт о значении какого-нибудь слова, например, слова «город». Возможности первой позиции при описании объектов такого рода фактически уже были продемонстрированы. Мы можем сказать, что значение слова определяется соответствующими эстафетами словоупотребления, можем поставить вопрос о стационарности этих эстафет и о роли контекста... При более конкретном и детальном анализе можно попытаться проследить исторические корни слова. Но сразу бросается в глаза, что мы при этом ничего не говорим о том, что же такое город, каково содержание этого понятия, как следует его употреблять. Иными словами, мы не задаём никаких нормативов словоупотребления.
Именно в этом пункте первая позиция коренным образом отличается от второй, главная задача которой как раз в задании нормативов. Анализируя понятие «город» с рефлексивной позиции, мы, как уже было показано, должны суммировать опыт словоупотребления и попытаться сформулировать общее правило. Это, однако, при последовательном проведении приводит к парадоксам: оказывается, что определение значений не может быть задачей науки о языке, ибо это задача познания в целом.
Вот что пишет по этому поводу известный лингвист Л. Блумфилд: «Ситуации, которые побуждают человека говорить, охватывают все предметы и события во вселенной. Чтобы дать научно точные определения значения для каждой формы языка, мы должны были бы иметь точные научные сведения обо всем, что окружает говорящего. Однако реальный объем человеческих знаний чрезвычайно мал». Именно этот факт приводит Блумфилда к мысли, что «определение значений является уязвимым звеном в науке о языке и останется таковым до тех пор, пока человеческие познания не сделают огромного шага вперёд по сравнению с современным их состоянием».
Получается так, что описывая язык, описывая наши понятия, мы одновременно описываем и мир; выделив для изучения, казалось бы, очень локальный объект – значение, мы, сами того не желая, взвалили на свои плечи непосильную задачу развивать человеческие знания о Вселенной. Разве это не парадокс! В чем же дело? А в том, что встав на рефлексивную позицию, мы тем самым стали и участниками процесса развития языка, стали элементом рефлектирующей системы. Но язык эволюционирует только в составе Культуры в целом. Поэтому, начав с изучения языка, мы и попадаем неминуемо в мир познания вообще.
Но действительно ли это так? Давайте попробуем не пойти по этому пути. Нас не интересует ни мир атомов и молекул, ни мир галактик и звёздных скоплений, нас интересует человеческий язык, человеческие понятия. Есть, например, такое понятие «соль», которым мы постоянно пользуемся в быту. Описывая в связи с этим феноменологию человеческого поведения, мы обнаружим, что слово «соль» используется для обозначения класса ситуаций, в которых так или иначе присутствует некоторое вещество, обладающее определёнными специфическими признаками. Но, стоп, сказав это, мы уже снова попали на путь описания совсем не тех объектов, с которых начинали: мы начали с языка, а кончили веществами и их признаками. Идя дальше в этом направлении, мы обнаруживаем, что слово «соль» обозначает NaCl. Это нам подсказывает химия. А если бы химия этого ещё не знала? Неужели задача лингвиста или логика может состоять в том, чтобы самостоятельно разрабатывать соответствующие представления?
Нечто аналогичное имеет место и при попытках рефлексивного описания исторического развития наук. Приведём конкретный пример, показывающий реальность этой проблемы. Допустим, что историк математики пытается описать способы работы Евклида. Он обнаруживает, что в своих доказательствах Евклид интуитивно опирается на некоторые предпосылки, которые им самим явно не сформулированы. Казалось бы, описание того, что делал и как рассуждал Евклид, предполагает точную формулировку указанных предпосылок. Посмотрим, однако, к чему приведёт такого рода экспликация. Мы получим, вероятно, нечто похожее на аксиоматику Гильберта, т. е. не только переведём труд, созданный примерно за триста лет до нашей эры, на математический язык конца XIX века, но и сильно двинем геометрию вперёд. Парадоксальный результат: историк хочет описать развитие науки, а оказывается её творцом.
В чем же дело? Очевидно, что Евклид не мыслил в рамках аксиоматики Гильберта. Он просто опирался на современные ему образцы геометрических рассуждений. Утверждая это, мы, однако, фиксируем только некоторый механизм его деятельности, но ничего не говорим о её содержании. Хотелось бы, разумеется, что-то сказать и о содержании, но это неизбежно приводит к фиксации феноменологии соответствующей деятельности, т. е. к её характеристике с рефлексивных позиций. Эксплицируя неявные аксиомы Евклида, историк как раз и получает такого рода характеристику. То, что это делает не сам Евклид, не имеет в данном случае никакого значения. Перед нами рефлексия, которую осуществляет историк над деятельностью Евклида.
Как же быть? Исследователь, с нашей точки зрения, должен выбирать не первую и не вторую позицию. Его задача прежде всего – анализ их взаимоотношения. Иными словами, объектом изучения должна стать сама рефлектируюшая система как целое, закономерности её жизни и функционирования.